Этой осенью ушел из жизни Игорь Фоменко, доктор филологических наук, профессор, долгие годы возглавлявший кафедру теории литературы ТвГУ.
Его уход стал большой потерей для всего мирового научного сообщества. Ученики Игоря Владимировича, кандидаты филологических наук, преподаватели ТвГУ Светлана Юрьевна Артемова и Александр Геннадьевич Степанов вспоминают о своем Шефе.

«Жизнь как встреча с Другим»
Александр Степанов

Само бытие человека (и внешне и внутреннее)
есть глубочайшее общение. <…>
Быть – значит быть для другого и через него – для себя.
М. М. Бахтин«Какие есть вопросы?»
Прошло два месяца, как не стало Игоря Владимировича Фоменко, а его образ всё никак не удается собрать; наплывают друг на друга разрозненные картины, доносится низкий бархатистый голос, проступает знакомый облик. Вот он – невысокий, невесомый, бодро ступающий по первопутку от своего Чуприяновского дома до станции, затем – от вокзала до факультета, в светлой куртке, джинсах и вязаной шапке. На резко очерченном носу очки (снял их только после замены хрусталиков), через плечо сумка с отделениями – для курсовых и дипломных работ.
На его лекции приходили заранее, чтобы занять первые ряды. Уходили радостные и возбужденные, узнав, что форма содержательна, что смысл целого больше суммы частей, а нарушение фабулы преобразует историю путаной жизни провинциальной гимназистки в рассказ о «легком дыхании». Перечень открытий пополняли понятия «знак», «структура», «стих», «жанр», «лирический цикл», «интерпретация»… Каждая новая лекция предварялась фразой: «Какие есть вопросы?» Мы шелестели конспектами, изображая мыслительный процесс, а он терпеливо ждал, пока поднимется рука, за ней – другая и аудитория заработает. Он нуждался в диалоге, зная, чем опасны для преподавателя монологические лекции (называл их «токованием») – риском превратиться в носителя истины. Записывать за ним было легко, настолько ясной, четкой, информативной была речь. Но записывать не хотелось – хотелось слушать, подперев рукой щеку, следя за развитием живой, стилистически окрашенной мысли. Не любил импровизаций: предпочитал иметь план лекции, хотя почти в него не заглядывал; делать доклад «по памяти», без готового текста, считал неприличным. Никогда не требовал пересказа того, о чем говорил: «главное не знание, а понимание». Если можно испытывать радость от узнавания нового, то такую радость дарил Игорь Владимирович – фокусник, вытаскивающий из цилиндра очередного зайца.

«Не тот» руководитель»
Он принадлежал к поколению «шестидесятников» с их нонконформизмом, свободомыслием, чувством собственного достоинства. Любимый поэт – Борис Пастернак, поэтому, когда власти на последнем курсе института решили провести собрание с целью выдворения Пастернака из страны, сорвал голосование, заявив, что они с товарищами воздерживаются от решения, потому что не читали роман. Первую в СССР диссертацию о поэзии Пастернака защитил в 1971 году. В 60-е годы, как и многие молодые люди, заставшие «оттепель», открыл для себя Булата Окуджаву, затем Александра Галича. Учась в аспирантуре, ходил на сдачи и премьеры в «Театр на Таганке», где гремели Зинаида Славина, Вениамин Смехов, Валерий Золотухин, Владимир Высоцкий, Алла Демидова. После сдачи на обсуждении спектакля о Маяковском, затаив дыханье, слушал легендарных Лилю Брик, Владимира Катаняна, Виктора Шкловского, Эрнста Неизвестного. Вместе с Игорем Полетаевым и Танкредом Галенпольским организовал семинар, где занимались тем, что искали точные и объективные критерии художественности – альтернативу идеологическим спекуляциям (Фоменко И. В. Надо что-то среднее, да где ж его взять // Социокультурный феномен шестидесятых: [сб. ст.]. М., 2008. С. 28–33). Отсюда любовь к семинарам как оптимальной форме научного диалога. Редкий аспирантский семинар на кафедре проходил без его участия.
Его положение в Калининском университете в 1970–1980-е годы было далеко не безоблачным. И хотя имя, отчество и фамилия подозрений не вызывали (в отличие от Романа Робертовича Гельгардта – замечательного лингвиста, пережившего депортацию, потому что был этническим немцем), власть чувствовала – он несоветский человек. Дело не в конкретных «проступках» (о том, что хранил самиздат и тамиздат, знали те, кому положено, и полгода терзали их с женой), а в том, что для преподавателя провинциального вуза он был слишком яркой фигурой: интеллектуален, эрудирован, независим (отказался обсуждать трилогию Брежнева), читает не «тех» писателей, почитает не «тех» ученых. Еще жива была память о безродных космополитах, сохранившаяся в анекдотах (один из его любимых: Заглядывает человек в отдел кадров. Спрашивает: «Вы на “ич” на работу принимаете? – Нет, на “ич” не принимаем. – А на “ко”? – На “ко” принимаем. – Коган, заходи, тебя берут»). Среди некоторых коллег (от них «и хула – похвала») слыл формалистом, подвергающим текст бездушному препарированию. Вслед за Андреем Белым полагал, что анализ произведения следует начинать с анализа языка, а потом уже устанавливать «связь между формой материала художественного изображения (словом) и содержанием этого материала (между прочим, и идейным содержанием)». Вопреки упрекам в «ползучем эмпиризме» (вспоминается диалог из «Кентавра» Дж. Апдайка: « – А что это значит – гуманистическая ценность естественных наук? – Спроси у него, – сказал отец. – Может, он знает. Может, внутри атомного ядра сидит человечек в качалке и читает вечернюю газету») студенты его обожали и готовы были терпеть несправедливость, получая тройки у других преподавателей не за качество знаний, а за то, что выбрали не «ту» специализацию и не «того» научного руководителя. Но для них он был именно тот, к кому хотелось попасть. Это порождало студенческие мифы, например, миф о том, что И. В. Фоменко параллельно преподает в Москве, куда ездит один-два раза в неделю.
«Перед текстом все равны»
Разными путями, но все мы, как бильярдные шары, скатывались к нему. Татьяну Геннадьевну Ивлеву он переманил с другой кафедры; Екатерину Арнольдовну Козицкую привела к нему Нина Александровна Корзина; Наталья Анатольевна Веселова и Вадим Борисович Чупасов пришли с факультета романо-германской филологии; Светлана Юрьевна Артёмова еще второкурсницей ходила к нему на лекции по теории литературы; Юрий Викторович Доманский хотел заниматься рок-поэзией, я – стихом. Фоменко видел: всех, включая наших старших коллег – Виктора Александровича Миловидова, Нину Ивановну Ищук-Фадееву (царство ей небесное), Нину Васильевну Семёнову, объединяет интерес к художественному тексту, его поэтике. Это и было методологическим основанием для того, чтобы возродить кафедру теории литературы, созданную Николаем Александровичем Гуляевым в начале 1970-х годов. Середина 1990-х – начало 2000-х – зенит ее славы, «замечательное десятилетие», несмотря на трудности переходной эпохи. Спасибо Джорджу Соросу и его фонду «Открытое общество», чья поддержка стимулировала нашу активность. Это было время идей, взрастающих на отдельно взятой кафедре – коллективе единомышленников, каким она видится из дня сегодняшнего. Идеи апробировались в статьях и диссертациях, воплощались в сборниках, обсуждались на конференциях, собиравших «мэтров» и «молодняк» («перед текстом все равны»). В 1990-х годах Фоменко увлекся служебными словами, пытаясь с их помощью реконструировать авторское мироощущение, цитатой в поэтическом тексте, частотными словарями, ритмом прозы; продолжал исследовать формы циклизации, заглавие и внетекстовые ряды, принципы анализа произведения. К разработке некоторых тем подключались студенты и аспиранты, как и он всегда помогал в редактировании очередного сборника.
Тогда-то на конференциях стали раздаваться голоса о «школе Фоменко». Сам Игорь Владимирович был с этим не согласен. Научную школу он понимал как группу учеников, следующих за своим учителем, и приводил пример Тверской герменевтической школы Георгия Исаевича Богина или психолингвистической школы Александры Александровны Залевской. Наш случай был иным: каждый разрабатывал свою научную проблему. Фоменко охотно помогал ее структурировать («железная логика» – это про него), а потом заботливо правил наши статьи. На вопрос о «школе» ответил как-то цитатой из Высоцкого: «Эй, вы, задние! Делай, как я. / Это значит – не надо за мной. / Колея эта – только моя! / Выбирайтесь своей колеей». Не все из нас остались в профессии: кто-то сменил род деятельности, кто-то – страну, но то, какими мы стали, – результат его влияния.

«Университет не собес»
Ядро личности И. В. Фоменко – единство профессионального и этического. Его работы – пример взыскательного литературоведения. Так писали Борис Томашевский, Виктор Жирмунский, Лидия Гинзбург, Ефим Эткинд, Дмитрий Лихачёв, Наталья Кожевникова, Михаил Гаспаров, труды которых он хорошо знал и рекомендовал студентам. В статьях (как и в жизни) был абсолютно доступен. Общение со школьниками и учителями научило думать о Другом, о читателе. Никакого менторства или всезнайства. В каждом материале умел увидеть проблему. Не любил априорных построений, всегда шел от текста, предпочитая трудоемкий, но доказательный путь. Обладая мощным классифицирующим умом, стремился понять, где типология, а где своеобразие. Это особенно проявилось в его докторской диссертации «Поэтика лирического цикла» (1990) – одной из лучших работ по циклизации. Был чуток к методологии, но не абсолютизировал ее. Полагал, что любая методология нужна, чтобы понять текст. В своей книге «Практическая поэтика» (2006) сумел преодолеть разрыв между филологической наукой и вузовским курсом, призванным знакомить студентов с незыблемыми научными истинами.
Когда исполнилось 70 лет, ушел из преподавания, оставаясь профессором кафедры и членом диссертационного совета. Мы уговаривали не уходить, но у него был свой аргумент: «Университет не собес». Думаю, основная причина была в другом. Надвигалась волна сокращений, на кафедре уже никто не работал с полной нагрузкой. Несколько лет он отдавал нам часть своей ставки. Наконец, уступив дорогу молодым, уехал к жене, дочери и внуку в Нью-Йорк, но каждый год прилетал, чтобы обсудить научные дела, сделать доклад, прочитать лекции (скучал по студентам). Он полюбил Америку, много рассказывал о ее культуре, образовании, медицине, жизни черных и белых американцев, эмигрантах из бывшего СССР, живущих в соседнем квартале. Они поселились с Лидией Павловной на берегу океана, в просторной уютной квартире, в окружении любимых книг, фильмов, картин, привезенных из России. Новый дом напоминал атмосферой дом в Чуприяновке, куда мы любили приезжать и где отмечали дни рождения Шефа (это стало его шутливым прозвищем). На своем 70-летии со стихами, песнями, шуточным спектаклем, признаниями в любви, когда гости стояли на головах, а тому, кто затягивал тост, предлагалось «больше не наливать», Шеф был по-мальчишески весел, как всегда остроумен и совершенно счастлив.
Помню, довольные, мы возвращались с конференции из Череповца. Пока аспиранты прогуливались по перрону в Вологде, сообщил, что хочет уйти с заведования. Представить другого на его месте было невозможно, и я стал возражать. Предупреждая ненужную дискуссию, сказал: «Ну, сколько мне еще осталось?..» Когда в феврале 2016 года я был у него в Нью-Йорке, этот вопрос уже не казался риторическим. Накануне отъезда старался запомнить его лицо, глаза, эту ладонь с изогнутым указательным пальцем, который в России часто бывал забинтован – то порез, то ушиб (более 60 процентов времени, как у всех деревенских жителей, уходило на жизнеобеспечение; когда успевал писать – непонятно).

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели…

О «Сретенье» И. Бродского я, аспирантом, готовил статью, а он ее правил с таким тщанием, будто это был его собственный текст. С того момента прошло девятнадцать лет. Мое отношение к Вам, Игорь Владимирович, не изменилось. Я считал и считаю Вас самым глубоким, тонким и профессионально одаренным человеком из всех, с кем мне довелось общаться. Ваша жизнь проходила, как сказал бы М. М. Бахтин, на границе своего и чужого сознания, была встречей с Другим, и в этой напряженной встрече заключалось Ваше предназначение.
А. Г. Степанов

Мон шеф

Светлана Артемова
Нет в этой книге правды,
но эта неправда – фóма,
и от нее ты станешь добрым и храбрым,
здоровым, счастливым.
К. Воннегут
«Колыбель для кошки»
Профессор без галстука
Я познакомилась с Игорем Владимировичем в 1992 году, когда мы, зеленые второкурсницы, бегали к нему на лекции 4 курса по теории литературы. До этого целый год здоровались в коридоре с «профессором Фоменко», который выглядел как идеальный профессор – с бородой и в пиджаке с галстуком, и каков же был наш ужас, когда выяснилось, что здоровались мы не с тем, что «наш» профессор не имеет бороды, не носит галстука и выглядит совсем не академически! С тех пор прошло 25 лет: студенческие годы, аспирантура, защита диссертации под руководством И.В., совместная работа на кафедре, поездки в гости сначала в Чуприяновку, позднее в «филиал Чуприяновки» в Нью-Йорке, общение… Как-то незаметно он стал авторитетом не только в научном, но и в человеческом плане, и мы называли его Шефом.
Вспоминаю сценки разных лет, наши разговоры.
Еще студенчество. Поразила лекция о лирике. Вошел лектор, сел на первую подвернувшуюся парту, стал читать стихи нараспев, размахивать руками и очень просто и доходчиво объяснять сложнейшие вопросы литературоведения. Я пыталась писать конспект. В итоге на полях заметок было больше, чем собственно записей. Позднее шеф сказал: «Так и надо. Лекция должна не содержать прописные истины, а будить мысль».
И.В., рекомендуя какую-то недавно вышедшую книжку, шутит: «Купите, девчонки! И стоит недорого – как две палки колбасы». Мы: «И.В., мы не знаем в колбасе, давайте в шоколадках!» Он: «А в шоколадках я не знаю. Давайте тогда в батонах…».
Перед защитой дипломов речь шефа своим студентам в коридоре: «Вы не вздумайте мне цветы дарить! И вообще не смейте ничего дарить, слышите! Я вас люблю не за деньги».
Начало двухтысячных. Шеф в Нью-Йорке пошел в библиотеку, и там у него выкрали бумажник с паспортом. Смеялся, что теперь доказано: в библиотеки ходить вредно!
Праздновали день рождения Вадика. Осознали «кафедральное братство». Шеф окинул нас взглядом: «О боже! и это все моих рук дело! и ИХ я воспитал…»

«Кому жизнь театр, а кому вешалка»
Шеф постоянно, на протяжении многих лет был ужасно загружен: студенты, лекции, аспиранты, отзывы на диссертации… А еще огород в Чуприяновке, дом, который он собственноручно ремонтировал, сад… Спрашиваю, когда же он перестанет так торопиться. Он смеется: «Наступит такой день, ага… вы будете все так стоять вокруг… А я уже не буду торопиться». Постоянная поговорка: «Сентяб – тяп-тяп – и май…», и еще: «Лег-встал, с новым годом!»
Шеф курит у окна на кафедре и размышляет: «С каждым жизнь делает то, чего он хочет. Конечно, нельзя отменить случившиеся несчастья, но кроме случаев, есть более-менее размеренный ход жизни, порядок вещей, над которым можно и поразмышлять на досуге и который можно при желании переломить… Каждый получает то, с чем он внутренне смирился».
И.В. на очередной конференции «Драма и театр», читая программу, выдал каламбур: «Кому жизнь – театр, а кому – вешалка».
Рассказ про первый курс аспирантуры: поехал шеф в Калининград читать матросам лекции по русской литературе. «Свобода», «вольность» – в общем, вольтерьянствовал. В частности, цитировал пушкинское «Везде бичи, везде железы». После лекции старшина скомандовал матросам высказаться. Благодарили. Звали с собой в плаванье, мол, будем в пути слушать про русскую литературу. А один сказал так: «Как Пушкин современен! «Везде бичи, везде железы»… Сколько лет прошло, а и теперь ничего не изменилось: полный порт «бичей», да и металлолом всюду валяется!»
Говорили с И.В. о филологии. «Говорить объективно и продуктивно мы можем либо о текстах, которые ниже нас, либо – заведомо выше. А вровень – мы говорим не о тексте, а о своей ментальности».
В разговоре со студентами заметил: «Человек живой, пока боится своего незнания и ощущает его. Иначе – конец».
О темах аспирантам и студентам: «Тему, интересную тебе самому, давать нельзя: всегда кажется, что человек ее “портит”, “гробит”. Правишь его и страдаешь, и в итоге давишь авторитетом и побуждаешь к простой исполнительности по собственным советам».
О кафедре: «Собирал поштучно. Все разные, каждый самодостаточен.  Птенцы оперились, выросли и летают».
Разговор о статье и докладе. «Статья требует стилистической четкости, а доклад – структурной».
Боязнь речей, неумение писать письма, детское стремление «перемолчать ситуацию», страх вторгнуться в «личное пространство» и выяснение отношений, страх ударить словом, паника произнесения… Однажды при мне на кафедре писал кому-то письмо, бормоча: «Ну, еще нужно какую-то фразу… Не знаю… Что-то вообще… Больше… Нет, всё! Ничего больше писать не буду, а то всё испорчу!»
Про себя говорить не любил, считал это ерундовым самокопанием. «Я давно про себя знаю, что не профессор Томашевский и не доцент Бахтин. Меня принимают за кого-то другого, но себя-то я хорошо знаю!» И еще: «Надо просто делать свое дело».

«Я тебя заставлю забыть про зеркальце»
Вот шеф пишет «хвост» доклада о платоновском «Сокровенном человеке», о том, что либо финал рассказа необъясним, либо заглавие не отражает сути: «Скандал же будет! Куда я сунулся со своими количественными методами к платоноведам! Загрызут они меня! И, видит бог, не хотел я такого вывода! (потом, подумав, со смирением в голосе) Но что же делать, материал показал…»
О жизни: «Мы живем, учимся на ошибках, умнеем. Не учимся поступать правильно, а начинаем принимать жизнь такой, какая она есть. И тут главное – утешаться, что не ты первый (ситуации типовые), и еще стараться быть похожим только на себя, не бежать собственной неповторимости, не “принимать позу”, а жить».
На лекциях вдохновенное лицо, горящее внутренним огнем. Не любил слово «методика», но иногда одобрительно говорил про кого-нибудь: «педагог». Себя называл «шкрабом».
Сравнивал профессии преподавателя и актера: «Вечная сцена, и тут и там важна обратная связь, все спектакли непохожи, как и нельзя одинаково читать одну и ту же лекцию. Но это не лицедейство, а азарт: хочешь, чтоб то, что интересно тебе, стало интересно и им. Она сидит у тебя на задней парте, зеркальце достала, а ты думаешь: не-е-ет, я тебя заставлю забыть про зеркальце, оторваться, понять, чтó говорю!»
Любил рассказывать анекдоты. «А вот по этому случаю есть анекдот», – с улыбкой, ожидая реакции (рассказывать?). С серьезным видом любил шутить, вообще старался вести шутливые, легкие разговоры, от серьезных тем уходил, если не был уверен, что они интересны собеседнику.
Рассказывал о «киношной» жизни в Новосибирске: как снимали с Мишей Голером фильм о Куйбышеве, где Фоменко был автором сценария. Группу вызвали и стали «давить» (было за что, в эпизоде праздничная толпа смешивается с рабочей – кадр идеологической диверсии). Шеф поспорил с Голером, что его речь не прервут, и сыпал цитатами из Ленина и Маркса… Не прервали. Но фильм обком «зарубил».

Спортивно-походная ипостась. Упомянул, как в молодости чуть не замерз на Кольском полуострове: вернулся с маршрута, оленей не было, шел один, у лыжи был сломан задник, началась метель. Решил ночевать и сутки провел в снегу меж двух оленьих шкур, и тогда почувствовал: жизнь прекрасна, уже не холодно, полный покой, никуда не хочется идти и все хорошо… Понял, что замерзает. Вылез из сугроба, пошел наугад. Чудом вышел на дорогу, где его опять же чудом подобрала попутная машина.

«Здесь Пастернака защищают?»
Вспоминал, как ходил (после звонка Евгения Борисовича Пастернака) к Cергею Боброву, уже старику, (русский поэт, переводчик, товарищ Пастернака по группе русских футуристов «Центрифуга» - прим. ред.), стал   расспрашивать про «Центрифугу». Недоверчивый Бобров сначала устроил И.В. проверку, но на второй встрече кое-что порассказал. Он провел то ли 10, то ли 18 лет в лагере и считал, что «Борю раскрутили», выпустил свою книгу прозы «Мальчики». При своей недоверчивости, отдал какому-то «милому молодому человеку» (жучку-барыге) «Близнеца в тучах» с пастернаковским автографом, и книга ушла.
Рассказывал про защиту своей кандидатской диссертации по Пастернаку в МГУ: «Поточная аудитория забита до отказа, я жутко мандражирую, коленки ходят ходуном и колотятся друг о друга, атмосфера напряженная (в садике перед входом народ держит пари: защитится или нет, ставка – ящик пива). Вдруг открывается дверь, входит красивая немолодая дама в мужской шляпе и галстуке и, ни на кого не глядя, низким прокуренным голосом громко говорит: “Здесь защищают Пастернака?” Ее, конечно, усадили, прервав речь. И стало ясно: всё будет нормально. Это была Елена Ефимовна Тагер (искусствовед, близкий друг Бориса Пастернака и его семьи, - прим. ред.».
Говорили о любимых стихах, шеф составил списочек:
1. Блок «Незнакомка»
2. Пушкин «Зимний вечер»
3. Пастернак «Гамлет»
4. Бродский «Сон» (может быть, имелся в виду текст «Пришел сон из семи сел…»? или «Я дважды пробуждался этой ночью...»? уже не у кого спросить)
5. Ахматова, любое стихотворение, потому что нет у нее «провальных» текстов.
Я удивилась «хрестоматийным» названиям и именам, сказала об этом, шеф смутился, но не слишком: «Что я могу поделать, они мне, правда, нравятся сильно».
В последние годы стал задумываться о прошлом, иногда под настроение рассказывал эпизоды из детства, но почти ничего не записывал. «Биография – это мое броуновское движение в коридоре судьбы».
Читал стихи, увлекаясь, немного нараспев и с большой силой. Кирсанова, Багрицкого, Пастернака, Бродского, наизусть почти всю поэму «Мастера» Вознесенского. Однажды вытащил с полки Льва Ошанина и читал под общий хохот про жену генерала, «тень на каблуках» и суд над кузнецом, вспоминая эпиграмму:

Ты можешь пастерначить и смелячить,
Но только, умоляю, не ошань!

Не так давно задумчиво сказал: «Сколько ни живу, а утешаюсь вот чем: до сих пор что-нибудь случается в первый раз. Реже, чем в юности, но случается».
Не любил ложь: «Не врите мне! Кто мне соврет, тот три дня хохочет, на четвертый подохнет! (и – после паузы) И ведь верят…»
Ласково называл «лапоньками» всех дам от 17 до 70. Меня шутливо именовал СЮшей. А я придумала ему «кликуху» – «мон шеф».
Разговаривали часто на ходу, по пути от факультета до вокзала. Потом разговоры стали телефонными:
СЮша, есть время?
Конечно, мон шеф!
Идейку одну обсудить бы надо...
Он с каждым мог найти общий язык. При всем немногословии Игорь Владимирович умел говорить с нами о чем-то главном. Наверное, потому, что любил людей. И такого собеседника у меня больше не будет.
C. Ю. Артёмова

Нашла отчет, который раньше не цитировала. Тихомиров.
Советы классиков...
http://www.tlib.ru/doc.aspx?id=32220&page=41
Шифр: 577
Район: Урал, Урал:Приполярный Урал
Автор: Тихомиров; Город:
Маршрут: #577: р.Б.Сыня = р.Вангыр = р.Харота = р.Манарага = р.Балбан-Ю = сев.Народа = Пелингичей = р.Кожим
Тип: лыжный; Категория похода:
Год: 1957;

В условиях полной невидимости (из-за низких облаков и снегопада) направляющий не может держать азимут. Компас должен быть у замыкающего, который видит направление цепочки и корректирует его.
Туризму присущ дурацкий риск. В данном случае - ощутимо и критично немногочисленная группа решила дерзнуть, не смотря на плохую погоду. Но попросили радиста - узнать дошли ль они через сутки до намеченного пункта.
Молодцы. Позаботились чтоб их стали искать по горячим еще следам...

Ха... Тут был какой-то Венедиктов...

Студенты Уральского политехнического института (УПИ) в февральские каникулы 1962 г. собрались идти в горы Полярного Урала.
Ничего удивительного – шла эпоха туристских открытий, поэтому любая уникальная идея могла увлечь каждого. Правда, всерьёз по зимней тундре тогда ещё никто не путешествовал, и официально оформить подобный маршрут в МКК было непросто. Конечно, в зимней палатке без печки ребята ночевали не раз, но в основном это были походы по тайге, когда наутро можно было согреться около жаркого костра. Иногда ночевали и выше зоны леса, хотя в горах приходилось не столько спать, сколько постоянно тормошить своих соседей, не давая друг другу сильно замёрзнуть. Да и могло ли быть иначе, если теплоизолирующих ковриков («пенок») ещё никто не придумал, а под хорошим личным снаряжением понимался штормовой костюм из брезента, ватиновый спальный мешок и самая обыкновенная телогрейка. На обладателя меховой безрукавки или собственного, а не взятого в прокате «абалаковского» рюкзака смотрели с завистью. Пределом мечты любого туриста считалась пуховка, обшитая цветной парусиной, ведь никаких современных утеплителей и синтетических тканей в ту пору не существовало.
Что же касается безлесных зимних ночлегов того времени, то прийти в себя даже после одного подобного «отдыха» туристам удавалось только в спасительной тайге, где у костра можно было хоть как-то подсушить влажные заиндевевшие вещи.
А тут спортсмены УПИ замахнулись на маршрут, проходящий целиком по безлесной тундре.
И если в лицо их уважительно называли первопроходцами, то за спиной многие выразительно крутили пальцем около виска, отпуская характерные эпитеты, из которых «авантюристы» или «психи» были самыми безобидными.
Душой и организатором этого похода по зимней тундре был студент строительного факультета Гена Птицын – в будущем известный уральский архитектор Геннадий Александрович, мастер спорта по туризму
и на протяжении многих лет председатель Свердловской городской МКК.
Вот с его рассказом мне и хотелось бы познакомить современных любителей лыжных походов. Чтобы не слишком зазнавались от собственных достижений.
Конечно, в моём изложении могут встретиться какие-то неточности, но я постарался пересказать события 1962 г. именно так, как впервые услышал о них от самого Г.Птицына ровно через 10 лет после того легендарного похода.
Итак, слово Геннадию Птицыну.

МАРШРУТ И СНАРЯЖЕНИЕ

– Конечно, все догадывались, что осваивать зимнюю тундру пытаемся не только мы. Но никаких сведений о любителях Крайнего Севера из других городов у нас тогда просто не было. Ведь в эпоху СССР подобная информация накапливалась только в столице,
а мы находились в Свердловске и были обычными студентами старших курсов. Правда, даже у нас ходили слухи о том, что несколькими годами раньше под Кокпельским перевалом потерпела неудачу группа известного мастера Сергея Болдырева.
Но о деталях того похода москвичей по Полярному Уралу мы ничего не знали, так же как и о других подобных попытках туристов Ленинграда и Воркуты.
Для первого раза решили попробовать пройти от посёлка Елецкий к горному массиву Пай-Ер. Теперь это классика лыжного туризма, а в 1962-м о подобных зимних маршрутах нам вообще никто ничего сказать не мог. Но мы всё-таки пошли.
Ориентировались по обычной карте «миллионке» (в 1 см – 10 км), лучше которой для того района у туристов СССР просто ничего не было.
Конечно, из опыта собственных походов по Северному Уралу и из книг полярников мы неплохо представляли, как и в чём нам надо идти, как ставить лагерь и как защищать от ветра палатку.
Было понятно, что в феврале за Полярным кругом нас ожидают очень короткий световой день, постоянные морозы и сильные ветры. Из этого мы и исходили.
Ночевать решили в двух перкалевых палатках-«памирках», которые соединили между собой небольшим тамбуром. Именно так уже ходили до нас на Приполярный Урал несколько групп из Свердловска.
Для защиты от снега под дно палаток мы собрались подкладывать полиэтилен, а под спальные мешки – ещё и листы толстого поролона. Групповые спальные мешки сшили сами из старых чехлов для авиационных моторов.
Достать их помогли знакомые, работавшие в то время в местном аэропорту.
Мы уже знали, что ночью от нашего дыхания на внутренних скатах палатки будет образовываться много изморози, которая неизбежно станет осыпаться вниз и таять на спальных мешках.
Для защиты от этого мы решили накрывать спальники сверху ещё одним слоем полиэтилена. Ничего более удачного придумать не удалось. Никто же не знал, что со временем туристы изобретут специальный дополнительный палаточный слой из тонкого капрона.
А тогда и капрона-то никакого не было. Все пользовались самым обычным брезентом.
Незадолго до отъезда мы провели полноценную тренировку со всем походным снаряжением, выбрав для своей «зимней тундры» небольшой пустырь во дворе студенческого общежития.
Переночевали весьма неплохо, убедившись, что существовать в подобных условиях можно. Правда, кое-что из снаряжения всё-таки пришлось доработать.
С этим и выехали в Заполярье.

СТАРТ ИЗ ЕЛЕЦКОГО

Приехав в посёлок Елецкий, мы расположились на небольшом вокзале и самым тщательным образом начали готовиться к выходу на маршрут. Местные власти и все жители нас дружно отговаривали, пугали и всерьёз угрожали арестом,
хотя реально запретить поход никто не мог. Ведь наши маршрутные документы были в полном порядке. Зато после общения с населением нам пришлось сделать два очень важных вывода.
Во-первых, выяснилось, что даже местные профессиональные охотники крайне редко уходят из посёлка в зимнюю тундру. Это считается слишком опасным. Тем более, что хороших ездовых собак или оленей отыскать в окрестностях Елецкого очень трудно. Снегоходы же «Буран» стали производить в СССР лишь с 1971 г.
Во-вторых, стало понятно, что до нас никакие туристы никогда не уходили из Елецкого в сторону зимних гор. А ведь в хорошую погоду Полярный Урал виден из посёлка невооружённым глазом.
Подобный факт не вызывал у нас никакого чувства особой гордости. Наоборот – это сильно настораживало.
Нашу группу провожало почти всё население посёлка, у многих женщин были видны слёзы на глазах. Мы поняли, что они смотрят на нас, как на молодых самоубийц, и это никого не радовало.
На всякий случай ещё дома решили в первый день далеко от посёлка не уходить, поэтому движение по маршруту начали ближе к полудню. Ничего особенного: мороз – как мороз, а ветер – как ветер,
только из-за зимних ураганов снег уплотнился до состояния мёрзлого грунта, а никакого леса вокруг не было вообще. Встречались, конечно, отдельные чахлые лиственницы и кустики, но чувства защищённости они не создавали.
Часа через три ветер усилился, погода начала портиться. Постепенно видимость почти пропала, и мы решили вставать на свой первый тундровый ночлег.
С помощью обычных ножовок выпилили из твёрдого снега мощные снежные блоки, и под их защитой соорудили лагерь.
Заснули вполне спокойно, вспоминая с улыбкой об уютной «домашней тундре» в самом центре Свердловска…

ПУРГА

Глубокой ночью проснулись все разом от жуткого рёва ветра – началась пурга. Насквозь промороженный палаточный перкаль грохотал, как кровельное железо, а иней, который, как предполагалось,
должен был спокойно оседать на внутренних скатах палатки, осыпался вниз и равномерно припудривал нас с головы до ног. При наиболее сильных порывах палатку приходилось старательно удерживать весом собственных тел.
Стихия бушевала на полную катушку, причём всё это происходило под прикрытием хорошей снежной стенки.
Что же творилось в открытой тундре, невозможно было даже представить.
Так прошли почти трое суток. Мы буквально оглохли от пушечного грома палаточных скатов, с которых на нас постоянно сыпался мелкий иней от нашего дыхания. Мы ведь пока ещё дышали, и это нас вполне устраивало.
Но мы не только дышали, но ещё иногда хотели пить и даже есть. Во время приготовления пищи из-за работающей кухни снег на скатах и иней внутри палатки таяли, выпадая на наши спальные мешки каплями дождя.
Зато, как только мы гасили примусы, это мокрое безобразие начинало замерзать. Так палаточный перкаль постепенно превращался в гремящую ледяную кровлю, а спальные мешки – в подобие саркофагов…
На третьи сутки пурга начала стихать, и в воздухе повис вполне закономерный вопрос о том, что же нам делать дальше.
Мнения разделились.
Любопытно, что возвращаться в Свердловск никто не собирался, хотя все прекрасно понимали, что побывали буквально на волосок от холодной смерти. Об этом мы тогда просто не говорили.
Наиболее горячие головы предлагали сразу же продолжать движение по марш руту, хотя более умеренные энтузиасты были согласны вначале немного прийти в себя и только после этого идти дальше.
Но зимний февраль – это не весенний апрель, когда промокшее снаряжение можно подсушить прямо на солнце. В итоге победил здравый смысл, и мы повернули обратно в Елецкий обогреться, обсушиться и кое-что отремонтировать.
А потом все хотели вновь выходить на тот же самый маршрут, пускай и по самому сокращённому варианту.
Могу только поблагодарить своих друзей за то, что ни у кого из них тогда не возникло ни малейших сомнений…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Весь наш лагерь пурга почти полностью сравняла с остальной тундрой, поэтому собирались очень долго. Да и какие это были сборы – на морозе влажная одежда быстро покрылась тонкой корочкой льда и при любом нашем движении громко хрустела.
Замучились искать под снегом рюкзаки, а потом старательно выпиливали их ножовкой из плотного фирна. Также осторожно освобождали из снежного плена и палатку, ткань которой превратилась в натуральную обледенелую жесть.
Сворачивали её очень аккуратно, иначе она могла просто переломиться. В итоге палатку удалось увязать в один огромнейший тюк, который мы не столько несли, сколько тащили по снегу. Двигались медленно.
К Елецкому подошли ближе к вечеру, когда в сторону Сейды уходил местный поезд. Мы видели, как цепочка вагонов выехала со станции и начала набирать скорость перед мостом через реку Усу.
Внезапно поезд резко остановился, локомотив начал подавать короткие отрывистые сигналы, а потом весь состав пополз задним ходом обратно на станцию.
Никто из нас ничего подобного раньше не видел, и в посёлок мы входили, теряясь в догадках. Но вскоре выяснилось, что даже по местным понятиям прошедшая пурга была действительно очень сильной.
По радио регулярно говорили о порывах ветра до 35–40 м/с, и жители Елецкого нисколько не сомневались в том, что все мы замёрзли в первую же ночь.
Короче говоря, нас здесь уже похоронили, и даже успели сообщить в Воркуту о гибели восьми свердловских туристов.
А машинист, выехав со станции, заметил нашу группу на фоне снежной тундры и, позабыв про своё жесткое расписание, поспешил обратно с радостной вестью: все туристы живы!
Рассказать об этом он мог только лично, ведь в эпоху паровозов никакой связи между машинистом и станцией ещё не было.
В Елецком мы расположились на хорошо знакомом вокзале, завесив небольшой зал ожидания своим промокшим снаряжением и тут же став местными героями. На нас приходили посмотреть, а те, кому повезло больше других,
могли нас даже потрогать руками. Для населения посёлка мы стали настоящими пришельцами с того света.
Конечно, после отдыха и мелкого ремонта мы опять вышли на маршрут…"